Антон Павлович лениво открыл глаза и тут же зажмурился от яркого солнечного света. В комнате было жарко. Окно было распахнуто, короткие шторки вздрагивали от легких прикосновений едва заметного летнего ветра. Где-то щебетали птицы, жужжали мухи.

Антон Павлович потянулся рукой до пенсне и взгромоздил их на нос. Посмотрел на часы. Сморщился. «Проспал», — подумал он. А вставать все равно было лень.

Но пришлось. Было много дел, чтобы вот так просто разлеживаться в кровати своей крымской дачи.

Он встал босыми ногами на теплый пол комнаты, попытался нащупать тапки, но нигде их не обнаруживал. Выругавшись в нутрях, он пошлепал к письменному столу, стоявшему возле окна.

Усилий слабого ветерка хватило на то, чтобы скинуть на пол исписанные мелким почерком листы. Не обращая на них внимание, Антон Павлович подошел к столу и посмотрел в окно.

Муха ползала по краю стакана, в котором со вчерашнего вечера оставался чай. Антон Павлович внимательно наблюдал за ее действиями, периодически пошевеливая то одним, то другим усом. Затем протянул руку к стакану и метким щелчком смахнул муху со стакана.

— Поделом тебе, тварь божья, — провозгласил Антон Павлович.

Утратив интерес к происходящему за окном, Антон Павлович почесал зад и стал искать свой халат. Его, естественно, нигде не было. Почему естественно? Да потому что у Марфушки была дурацкая привычка проникать в кабинет Антон Павловича, потихоньку любоваться голым барином и вытаскивать из комнаты халат.

И ничего же нельзя было с этим поделать. Уже привычно завернувшись в одеяло, Антон Павлович направился в столовую, где, судя по голосам, собралось приличное общество.

Ну, и пусть идет.

Не о нем я сейчас хотел рассказать. А о двух маленьких девочках, которые в этот момент притаились за окном.

Но они вовсе не стремились подглядывать за Антон Павловичем. У них было свое, куда намного важное, дело, которое они старательно скрывали от всех взрослых.

Со вчерашнего дня они играли в одну очень, по их мнению, интересную игру: они по очереди запирали друг друга в небольшом сарайчике. И та, которую запирали, должна была просидеть здесь так долго, пока взрослые не теряли головы в поисках пропавшей девочки.

Вчера была очередь Маши. Она сидела в сарайчике часть утра, весь день и часть вечера. Голодная, напуганная, она не выходила до тех пор, пока мама не начала рыдать в бессилии отыскать любимую дочь. Во время этой истерики особенно доставалось второй девочке Любе, которую обезумевшая мать трепала за плечи и волосы в попытке добиться хоть какого-то внятного объяснения, куда могла пропасть ее сестра.

Истерика матери постоянно колебалась между безграничной любовью к оставшейся дочери и всепрощением второй. Безграничная любовь сменялась гневом. Гнев сменялся любовью. Сначала она обещала все простить, но тут же угрожала выпороть пропавшую дочь, при том необходимом условии, что та обязательно должна найтись.

Коротко говоря, Люба вчера порядком натерпелась.

И теперь, когда она заходила в сарайчик, а сестра Маша закрывала за ней скрипучую дверь, она мысленно настраивала себя ни за что не выходить отсюда, терпеть все невзгоды и лишения, но быть здесь. «Пусть она тоже переживет то, что вчера пришлось пережить мне», — думала Люба.

— Мы ведь любим нашу мамочку? — спросила Маша.

Она закрыла дверь.

— Конечно, любим, — ответила Люба.

Девочки улыбнулись друг другу.

А вечером, как этого и следовало ожидать, все началось.

Маша претерпела все то же самое, что и Люба днем ранее. С одной только разницей, что сегодня материнская истерика достигла своих новых высот. Маша была нещадно выпорота за свое вчерашнее исчезновение. Таким образом ей доказывалось, что именно она виновата в сегодняшнем исчезновении своей сестры.

— Дурное влияние! — кричала мать, между тем как Николай Павлович, отец девочек, лупил Машу по ее розовому заду.

Вконец, Маша залилась слезами горя и обиды, но ни одним словом не обмолвилась о местонахождении сестры. Получив все сполна, она тайком выбралась из дома и пришла к сарайчику, где до сих пор сидела Люба.

— Люба, меня пороли! — пожаловалась Маша.

Люба хихикнула, но ничего не сказала сестре.

— Может больше не будем? — спросила Маша.

— Давай больше не будем, — согласилась Люба. — Но как я появлюсь в доме?

— Просто вернись, — предложила Маша.

Девочки на цыпочках направились в дом.

Маша убежала в свою комнату, а Люба пошла в столовую, где собрались все взрослые, гости и соседи и бурно обсуждали, где можно еще поискать Любу. Голоса всех собравшихся перебивало рыдание матери.

— Мама, я нашлась! — закричала Люба и побежала к маме обниматься.

Радости собравшихся не было предела. Тут же организовали водочку и закуски. Праздновали и радовались.

А когда все разошлись, папа положил Любочку к себе на колени, задрал ее платьице и начал, что есть мочи, лупить свою дочь.

А Маша тихонечко подглядывала за происходящим, не забывая считать количество шлепков.

— Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать, — считала она. — Завтра я обязательно снова спрячусь в сарай.

Так она думала, то ли негодуя от того, что Любочке досталось больше, чем ей, то ли от того, что просто хотела еще сильнее позлить своих родителей.

— Да черт с ними, — думал Антон Павлович, шатающейся походкой возвращаясь в свой кабинет.

Он заметил, что Маша подглядывает за поркой сестры, но не стал вмешиваться.

Вот и мы не будем вмешиваться в жизнь Антона Павловича. И не потому, что мы столь благородны и воспитаны, а исключительно потому, что на кой черт он нам сдался.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>